Эвен Часть I Письма

Без адреса

От доктора Нины Альтман
Милый, милый Виталик!
Так странно, что я решила сегодня утром написать тебе письмо. Раньше эта мысль не пришла бы мне в голову. Но теперь, наутро, я все еще не поняла того, что произошло. Весь вчерашний день меня не оставляло ощущение, что что-то должно случиться. Непонятно, откуда возникла тревога, непонятно, куда она ушла. День был самый обыкновенный, февральский, холодный и, казалось, что ничего произойти не может.
Мне захотелось просто поговорить с тобой. Помнишь, как мы с тобой всегда говорили? Рассказы из твоей жизни перемежались с поучениями, шутками, анекдотами. Нет, все не так. Только сегодня я осознала, что нам всем не дали с тобой встретиться, наговориться досыта. Эта невстреча отложена на какое-то время, и никто кроме Господа не знает, надолго ли. Наша невстреча была, пожалуй, закономерной в спектакле, в котором ты всегда немного играл ироничных и саркастических героев, а мы были просто рядовыми актерами. Ты подыгрывал нам, пожилым, убеленным сединой, изображая нагруженного житейским багажом мудреца, который в любой ситуации может дать совет.
Помнишь, когда ты разговаривал с нами, то всегда назидательным тоном, воспитывая нас, таких неискусных и несмышленых, и мы всегда слушали тебя. Было тебе только тридцать три года, но ты всегда был старше нас. Ты знал все. Да, все! О жизни, о дорогах, о том, что есть и что будет. Я написала слово "знал" и остановилась. Почему? Куда все исчезло? Почему в прошедшем времени?
Сижу на кухне и пишу, а по радио передают концерт для голоса с оркестром Глиэра, потом передают сводку погоды, потом вновь и вновь сообщения о трагедии, потрясшей всю страну. И везде холодно, холодно. Ну, конечно, зима. Но так холодно от этих бетонных стен и холодных камней, которые и в домах, и в больницах, и на кладбищах.
Сегодня я говорила с твоей мамой. Она не плакала. Только потухшим голосом сказала: "Я все время старалась дать ему, моему единственному сыну, все, что можно. Открыть весь мир, чтобы он поднимался все выше и выше. У него такая была дорога." В ответ на это я сказала, что все несчастье в том, что она родила звезду. А звезды... Звезды гаснут так, что потом остается один отсвет на небосклоне, холодный и далекий. Сейчас вновь по радио передают имена погибших. Их много - семьдесят три. Теперь я знаю, что и ты был среди них, вознесшихся к небу в огненном столбе. Да, о чем же я говорю? Ах, вспомнила, я говорила о том, что мы не успели встретиться с тобой, просто очень долго не виделись. На все были какие-то глупые причины: дежурства, мелкие болезни, бесконечная суета. Я всегда знала, что нужно отдавать людям все сейчас, не завтра или послезавтра. Их нужно любить и жалеть сейчас, говорить с ними сейчас, встречаться с ними сейчас, учиться у них сейчас. Все нужно делать сейчас потому, что можно не успеть, а тогда ты себе никогда этого не простишь.
Прости меня, что я пишу с опозданием, так сумбурно, но что, что я еще могу сделать после того, что произошло?
Радио голосом дикторов говорит о национальном трауре, о радости арабов, о каждом из погибших, о войне. Впрочем, здесь, в Израиле, за все время не было ни одного дня, в котором, так или иначе, не присутствовала бы война. И все мы - солдаты, независимо от возраста и положения. И ты тоже был солдатом, даже не солдатом, а офицером медицинской службы, резервистом. Но почему? Для чего?
Эдик, которого ты многозначительно называл Эдуардом Израилевичем, говорил, что ты родился хирургом. И ты был одним из его лучших учеников в самом лучшем смысле этого слова. Ты первый бежал в операционную, если было что-то интересное. Все ответы на твои всегда точные вопросы попадали в бесценный компьютер, который был дан тебе от рождения
- в твою голову Чего только в ней не хранилось! Вся информация, которую ты извлекал с легкостью, хранилась там в необычайном порядке. Как твоя маленькая черно-лохматая голова могла удержать в памяти все тома книг, которые ты прочитал, всю информация, которую ты впитывал в себя, как губка? А фантастика, которую ты любил читать в перерывах между работой! Ты очень любил читать книги фантастов, но в жизни было все наоборот. Ты был очень реален и крепко стоял на ногах. И в тапках, в которых ты обычно ходил в операционную, и в ботинках, в которых ты в последний раз поднялся на борт вертолета темной зимней ночью, чтобы лететь в Ливан. Граница была совсем рядом. Шел холодный дождь. Ты уверенно поднялся в вертолет и сделал свой выбор.
Снова пишу в прошедшем времени. Но, пойми, это письмо другу. Это - не письмо матери, хотя по возрасту ты мог бы быть моим сыном. Это - письмо к человеку, с которым было душевное родство, преклонение перед твоим интеллектом, необычностью твоей жизни и смерти. Ну вот, я произнесла это слово - смерть. Глупое и странное словосочетание, которое невозможно объединить с тобой.
Прости, но я должна рассказать тебе о том, что было с нами в тот, последний для тебя день. Когда ты начал свой звездный полет, я дежурила в больнице. Помнишь, как мы часто дежурили и встречались в самых неожиданных местах: то в операционной, то в приемном покое. Я помню, как ты в зеленом операционном костюме подходил к раненым, больным, и работал так, как немногие могли работать. А помнишь, как прилетали вертолеты из Ливана с ранеными мальчиками-солдатами? И в приемном покое была война. С какой одержимостью ты отдавал свою душу этим лежавшим перед тобой, изрешеченным осколками мальчикам. Как радовался, когда удавалось что-то сделать для них. Но как это было давно, в другом времени, другой жизни.
Так почему мы так редко виделись, почему? Только потому, что эмиграция - это война. А на войне, как на войне. Нет времени для разговоров, а встречи чаще всего случайны. Я пишу тебе письмо, а лицо твое уходит от меня куда-то вдаль, и я не могу собрать твои черты вместе. Помню только глаза. Иногда черные, а иногда карие, с искорками в наружных уголках. Помню твою шевелюру. Помню маленькие суховатые руки, похожие на руки твоего отца - маленького сухощавого человека, который успокаивал всех, когда тебя не стало. И читал кадиш на иврите, и сказал, что мечтал о том, чтобы сын прочитал кадиш над ним. Я снова отвлеклась куда-то. Какие-то тени, неясность, сумерки...
Так вот, в вечер твоей гибели я дежурила. В госпиталь поступило сообщение, что на границе с Ливаном разбились вертолеты. Все врачи были вызваны в приемное отделение в экстренном порядке, поступали сообщения, что будет много раненых и обожженных. Мы сидели и ждали. Долго ждали. Шли часы, и мы все поняли, что раненых не будет. Телевидение сообщило, что все погибли. Два вертолета столкнулись, не долетев до Ливанской границы, и взорвались, упав на землю и вознесясь к небу огненными столбами. Тогда я не знала, что и ты вознесся к черному зимнему небу вместе с огненным столбом, освещая своим последним светом нашу землю.
С коллегами. На празднике у доктора Беста. Справа налево: Аннета, Виталий, доктор Пелед и семья Альтманов - доктор Эдуард Альтман, доктор Нина Альтман, их сын Костя (стоит). Хайфа. 1993 г.
Наутро позвонил наш друг, с которым мы вместе дежурили, и сказал, что ты погиб. Знаешь, я до сих пор не верю этому. И даже похороны с рыдающими людьми, с раввином, читающим над могилой последние для тебя молитвы, и стреляющие в воздух солдаты не убедили меня в этом. Даже горестные лица наших общих друзей. Господи, сколько же вокруг тебя было друзей? А сколько любви? Сколько? Не оглядываясь, ты вбирал в себя солнце любви. Любимые... Твоя жена в черной шляпке, сдвинутой на лоб, и лицом прекрасного, маленького Арлекина, с застывшим страданием черных глаз на белом меловом лице. Твоя мама. Умница, чудный твой друг, любившая тебя больше, чем себя, больше, чем жизнь. Твои друзья-хирурги, сильные, выносливые мужчины, которые тоже еще не поняли, что тебя нет.
Самые красивые и умные женщины любили тебя. И ты гордился своими победами. И был любим и умел любить. Почему я, прожившая такую большую жизнь, видевшая столько смертей, пишу тебе письмо? Я не видела тебя давно, я не видела, как ты погиб, я не видела тебя под бело-голубым израильским флагом. Я не верю, что тебя нет. И твои друзья, которые долгие годы были рядом с тобой, и мой взрослый сын, который рыдал на кладбище и говорил, что любит тебя и любил всегда, - они все тоже еще не верят в то, что каждый потерял с твоей смертью часть самого себя. Я не видела тебя в гробу, не видела, как ты погиб в этом проклятом вертолете, который, пылая, упал,  на землю. Я до сих пор не верю.
Прости. Я никогда при жизни не писала тебе писем. Прости, что мы так редко виделись. Прости, что ты был мне сыном, другом, мудрым советчиком, а я не сумела тебе сказать всего, что должна была сказать.
Прости, что не успела поблагодарить тебя за присутствие в нашей жизни. Прости....
Я пишу тебе письмо. Это не истерика и не блажь, не горе потери и не светлая печаль. Я говорю тебе слова, которые не успела сказать, и посылаю их ввысь к упавшим звездам, в черноту и синеву неба, в вечность. Прости, прости за все и до свидания.
Прошла неделя. Друзья принесли к нам в дом книгу - "Руководство по хирургии", которая была с тобой в вертолете, которая горела, кричала и погибала вместе с тобой. Страницы ее пахли керосином, обгорели и были залиты кровью. Запах горючего так впитался в ее страницы, что все время напоминал о том, что произошло. Запах долго преследовал меня. Пошло много времени и мой сын вернулся впервые домой после первой недели службы в Армии Обороны Израиля. Он был авиационным механиком, и его комбинезон был пропитан тем же запахом горючего, таким горьким и печальным, напомнившем мне о том, что письмо тебе не отослано. Да и куда я могу послать это письмо? Адресата нет, а адрес неизвестен.
Хайфа. 5 февраля 1997 г. - 5 февраля 1998 г.