Наталия Виниковецкая

Эвен

Часть I

Родные

Наталия Виниковецкая

Последний вечер

1997 г

С Н. Виниковецкой на шестидесятилетии Ленины. Хайфа. 2.02.1996 г.

В последний раз я видела Виталика за семнадцать дней до его гибели - вечером восемнадцатого января 1997 года, в Натании, в русском ресторане "Золотая тропа", на пятидесятилетии моего мужа Ильи.

Вообще-то, день рождения у него девятнадцатого, но тогда, в девяносто седьмом году, это был "йом ришон" - первый из рабочих дней недели. Обычно я стараюсь не праздновать именины загодя. Но собрать пятьдесят человек из разных городов Израиля в будний день - нереально. Это можно сделать только в выходной, - то есть, либо в ближайший шаббат, восемнадцатого января, либо еще через неделю - двадцать пятого. Мы, собственно, и собирались отложить именины на следующий шаббат, но Виталик сказал, что двадцатого числа ему предстоит уходить в милуим в Ливан: значит, именины придется перенести, как минимум, на месяц, а месяц - это все-таки слишком. В результате, мы придумали маленькую хитрость - решили, что поскольку новый день в еврейском календаре начинается не в полночь, а вместе с закатом, то вечер восемнадцатого января можно считать как бы началом следующего дня - то есть, девятнадцатого января. Вот так мы вышли из положения.

Ресторан "Золотая тропа" был тогда ностальгически русским заведением: с гардеробом и гардеробщиком при входе, с "русскими" лицами в зале, с оглушительным "русским" оркестром и обильной русской пищей. Наша компания располагалась на втором ярусе. Было по-семейному просто и по-домашнему вкусно, в завершение подали огромный, домашнего вида и вкуса "наполеон", сплошь утыканный горящими бенгальскими огнями. И хотя не все приглашенные сумели приехать, в результате нас оказалось больше сорока: в основном, Илюшина родня и абсолютно все - репатрианты девяностых годов. В "прошлой жизни" мы ни за что не сумели бы собраться за одним столом - Киев, Харьков, Винница, Алчевск, Жмеринка, Челябинск...

Семья Радинских приехала довольно поздно. Вот что потом рассказывала Ленина:
"В тот вечер Виталик велел мне сложить его рюкзак. Такого раньше никогда не бывало.
– Но мы же и так опаздываем!
– Неважно. Ты должна сложить мне рюкзак!
Все вещи были готовы и лежали в необыкновенном порядке: трусы, майки, свитера - так аккуратно и совсем на него не похоже (вероятно, их подготовила Аннета)... Я складывала рюкзак, а он стоял рядом... Поэтому мы опоздали".

С Аннетой на свадьбе у Эдика и Виты Бортниковых. Раанана. 8. 08. 1996 г :

Тосты и поздравления я опускаю; тем более, что в тот вечер Виталик не произносил тостов и, вообще, говорил очень мало...

...Внизу заиграл "русский" оркестрик; и гости помоложе спустились танцевать. Как будто бы специально, начали с моей любимой: "Призрачно все в этом мире бушующем", и я тихонько вторила певцу:

"Призрачно все в этом мире бушующем,:

Есть только миг - за него и держись.

Есть только миг между прошлым и будущим,

Именно он называется жизнь...."

Танцевал ли с нами Виталик, я не помню.

"Вечный покой сердце вряд ли обрадует,

Вечный покой для седых пирамид,

А для звезды, что сорвалась и падает,

Есть только миг, ослепительный миг."

"А для звезды, что сорвалась и падает,

Есть только миг, ослепительный миг!..."

Молодые Радинские чуть ли не первыми стали прощаться - дело в том, что маленький Йосик оставался дома с соседкой, и потому им нужно было спешить.

Ленина вспоминала потом, что в тот вечер Виталик пил больше обыкновенного.

– Не пей, пожалуйста! - говорила она ему. - Больше не пей. Хватит!

– Почему? Оставь - ты ведь не была в Ливане!

– Это верно, в Ливане я не была. Но мне тоже приходилось попадать в сложные ситуации. И водку я тоже пить умею, пожалуйста!

Я выпила две рюмки подряд - его и Марика. Виталий отошел от меня - и пил еще, я видела...

За весь вечер мы с Илюшей едва успели перекинуться с молодыми Радинскими двумя-тремя словами, и нам хотелось хоть немного с ними пообщаться. Поэтому мы отправились их провожать, спустились по ступенькам в нижний зал. С нами пошла Ленина.

Обстановка в нижнем зале заметным образом изменилась. Еще пару часов назад там было практически пусто: эстрада с маленьким оркестром, "пятачок" для танцев, занятый исключительно нашими гостями; пара-тройка случайных "русских" у стойки бара - вот и все. Но ближе к полуночи начал стекаться совершенно иной народ - с явным намерением "погудеть" до рассвета: молодые женщины в открытых вечерних платьях и в соответствующем гриме, привлекательные и романтически-загадочные от неверного, притушенного света; рядом с ними - их не менее романтические спутники: темные кудри смазаны чем-то клейким и блестящим, в смуглых пальцах - сигареты, бокалы с вином... Заглушаемые оркестром голоса, резковатый смех, табачный дымок...

Позже Ленина вспоминала:

"Виталик остановился, огляделся вокруг, а потом, повернувшись ко мне, сказал:

– Смотри, какой жизни ты меня лишила.

– О чем ты говоришь? Какой жизни я тебя лишила?

– Ты видишь? Самое интересное только начинается... я ведь совсем не знаю ночной жизни".

Я не слышала этого разговора - возилась с фотоаппаратом. На прощание мы сделали несколько снимков. Вероятно, это были последние снимки Виталика. Именно тогда я вдруг заметила, что в его густых смоляных волосах появилась первая седина; заметила, что он больше не выглядит мальчиком - рядом со своей девочкой-женой... Виталик, позируя перед аппаратом, дурачился, делал постные мины, шутил, а мы, как обычно, все дружно покатывались от смеха... И вдруг, глядя мне прямо в глаза, он спокойно произнес:

– Послезавтра - война!

Была у него такая манера - вдруг неожиданно "выдать" серьезнейшим тоном что-нибудь резко-шокирующее, и если в этот момент собеседник потеряет бдительность, не заметит, что глаза у Виталика смеются, и отреагирует на его слова всерьез - тут уж он его не помилует. И хоть лично меня в подобных ситуациях Виталик обыкновенно щадил, я все же старалась держать с ним ухо востро и лишний раз на язык ему не попадаться. Поэтому наши с ним диалоги неизменно оставались на уровне игры, легкой словесной пикировки - ни разу в жизни мы не говорили с ним всерьез, "без этих штучек". Я обращалась к нему с нарочитой высокопарностью: "Доктор" и на "вы". Он отвечал мне: "О, мадам" или что-нибудь в этом роде, не забывая изображать на лице уморительную торжественность. Надо признаться, что словесные пикировки с Виталиком всегда доставляли мне невыразимое удовольствие... однако, услыхав страшное слово "война", я мгновенно забыла о правилах нашей игры:

– Да ты что? Не может этого быть! Откуда ты знаешь? Кто, вообще, может знать, когда начнется война?

– Я знаю.

– Неправда! Никто этого не знает!

– Я знаю: потому что для меня война начнется послезавтра.

Я не нашлась, что ему ответить.

Потом мы все вместе вышли на улицу. Виталик снова шутил, и мы снова смеялись. Ленина глядела на сына, и я догадывалась, каких усилий ей стоило сдерживать свою нежность и тревогу:

– Идите уже, идите, ребята - поздно.

Но Виталик продолжал повторять свою привычную "ворчалку":

– Нет, вы только посмотрите на нее - разве это мать? Нет, ты не мать! Не мать! - Подумать только - сначала выгнала ребенка из дому, отправила - страшно сказать куда - в Челябинск!!! И между прочим, ни разу его там не навестила! Потом тебе и этого показалось мало: так ты загнала ребенка в Израиль.

– Неправда, я к тебе приезжала, - Ленина поправила сыну воротничок рубашки. - Идите, ребята, поздно... Хватит, до свидания...

Вторично нарушив правила нашей игры, я подошла к Виталику и неловко поцеловала его в лоб. В ответ он сделал уморительно растроганную мину и поклонился:

– О, благодарю вас, мадам!

Или что-то в этом роде. Получилось очень смешно.

Виталик с Аннетой шли к своему автомобилю, а мы втроем смотрели им вслед. Теперь, когда я снова и снова прокручиваю в голове это мысленное "видео", мне кажется, будто бы двигались они чрезвычайно медленно, а мы смотрели им вслед долго-долго...

Ресторан "Золотая тропа". 18.01.1997 г.

P.S.

В числе гостей, приглашенных на юбилей в "Золотую тропу", была семья Ильевских, незадолго до этого репатриировавшаяся из Донбасса. Ильевские - близкая Илюшина родня со стороны матери, с Радинскими они тогда еще практически не были знакомы. В тот вечер Ольга Ильевская, жена Илюшиного двоюродного брата Володи, видела Виталика в первый и последний раз в своей жизни. О том, что ему вскоре предстоит идти в Ливан, она не знала, и вообще, ни о чем таком не думала.

Четвертого февраля, за несколько минут до крушения вертолетов, ей приснился удивительный сон. Позже по моей просьбе она его записала. Вот ее записи:

"Четвертого февраля (1997 г.) я пришла из ульпана совершенно разбитая и после обеда заснула.

Вове удалось разбудить меня только в 18.58. Я с трудом выбралась из сна с ощущением сильного беспокойства и почти страха. Несколько минут не могла прийти в себя, и тогда Вова попросил рассказать мой сон. Весь сон состоял из множества кусочков, в памяти осталось три фрагмента.

1. Поздний вечер, широкая улица, ведущая куда-то вниз, ночное небо с очень яркими крупными звездами. По улице идут все, кто был у Илюши на дне рождения. Разговариваем, смеемся, и все время перед глазами черное небо.

2. Какое-то странное место, - холм, на котором стою я с Вовой и еще много знакомых и незнакомых людей. За спиной - большое здание, что-то официально-общественное. Впереди - овраг, а за ним - то ли какая-то испытательная площадка, то ли завод. Все это по-прежнему на фоне ночного неба. Все смотрят вперед, как будто чего-то ждут. Вдруг на небе прямо перед нами сталкиваются два или три объекта удлиненной формы, похожие на космические ракеты. Яркая вспышка - и все исчезает.

3. Маленькие ресторанчик в подвальном помещении, очень тусклое освещение. Не помню, кто был со мною рядом. Кто-то спускается сверху по лестнице и сообщает, что объявили национальный траур. Почему-то кажется, что это не в Израиле.

Вечером, как обычно, супруги Ильевские включили телевизор, чтобы посмотреть местные новости… И Ольга узнала свой сон.

В Киев к Радинским

1997 г.

Ленина, Ефим и Виталий Радинские, Наталия Виниковецкая и ее дочка Оля у Радинских в Киеве. Лето 1981 г.

Когда-то я думала, что ностальгия - это тоска по оставленному месту. Но потом мне объяснили, что, на самом деле, ностальгия - это тоска не по месту, а по времени, тоска по прошлому, в которое, как известно, возвратиться невозможно.

В целом это верно, но с последним пунктом я все-таки не согласна. Потому что, если нам, вообще, дано хоть куда-нибудь возвратиться, то именно в прошлое: причем, в любую его точку по нашему выбору - пока еще у человека нормально работает память. Прошлое не менее реально, чем настоящее, по крайней мере, оно вполне закончено и логично, и в нем мы вольны расставлять точки над "i". Проблема состоит лишь в том, что прошлое является как бы пространством без гравитации, и удержаться в нем возможно лишь ценою собственных усилий... Сейчас мне помогает моя боль...

...И вот я возвращаюсь на "две вечности назад", на вагонную полку пассажирского поезда "Харьков-Киев", в тот утренний час, когда состав уже близок к месту своего назначения. Я гляжу в окно и боюсь пропустить тот долгожданный момент, когда оборвется, наконец, однообразное мелькание домишек, будочек, переездов, станционных сортиров и придорожных рощ, и откроются вдруг во всей своей красе "i Днiпро i кручi", и золотые купола на кручах, и легкие, летящие через широкую реку мосты. Даже воздвигнутая впоследствии "Железная Баба" не портила для меня этого момента: я находила в ней некую специфическую привлекательность.

Долгие годы слово "Киев" вызывало у меня устойчивую ассоциацию - "Радинские": Ленина, Фима, их сын Виталик. Правда, Виталик покинул родительский дом очень рано, почти ребенком: сразу после окончания школы он уехал учиться на Урал, потом репатриировался в Израиль. Но об этом позже. А когда вслед за сыном отправились и его родители, Киев для меня опустел - ведь там больше не было дома Радинских! И не только для меня одной опустел тогда Киев, а, как минимум, для всей, оставшейся на тот момент в Харькове, родни.

О, этот просторный, светлый дом, где тебя всегда принимали с неизменным спокойным радушием - даже в тех случаях, когда ты сваливался, как снег на голову, его чрезвычайно занятым хозяевам.

В доме у Радинских ты, вообще, не чувствовал себя гостем - то есть, объектом повышенного внимания, настоятельного потчевания и возбужденной суеты. Ты приезжал туда, как к себе домой. Много позже я прочитала у Владимира Жаботинского об этой замечательной форме отношения к гостю, которую он определял, как "еврейское гостеприимство".

...И вот мы с Илюшей, добравшись, наконец, с вокзала на проспект Науки, поднимаемся на второй этаж знакомого дома, подходим к знакомой двери, звоним... Открывает Фима, он стоит на пороге, и его глаза смеются:

– Привет, ребята! Ну как доехали? Нормально? Значит так: сумки - в гостиную, тапочки в прихожей, Ленина на дежурстве, передавала вам привет. Завтрак на кухне, молоко в холодильнике. Мойте руки - и кушать! - а мне пора уходить. Илюшенька, вот тебе ключи... Ленина спрашивала, когда вы вернетесь обедать. Не позже пяти, пожалуйста... Ну, счастливо, до вечера!

С Фимой Радинским я познакомилась весной семьдесят третьего года, поначалу заочно. Дело в том, что мы с Ильей тогда уже были фактически женихом и невестой, хотя никто из родственников об этом еще не знал, в начале мая мы собиралась ехать в Карпаты, в "предсвадебное путешествие". Взяли на работе свои донорские и колхозные отгулы, приплюсовали к ним майские праздники и День Победы. В общем, получилось недели полторы. На обратном пути Илья предложил заехать на денек в Киев к его двоюродной сестре Ленине. Я согласилась. Он позвонил Радинским, и попросил заказать два обратных билета из Киева в Харьков.

– Один билет женский? - поинтересовался Фима. Этим вопросом он покорил меня сразу и навсегда.

В квартире у Ленины всегда царил отменный порядок. Не культ чистоты, как некая самоцель - такое ведь тоже бывает. Нет, порядок в этом доме был следствием внутренней основательности его хозяев и порядка в их мыслях. Предметы меблировки, столовая утварь и т.п. не являлись ни объектами поклонения, ни объектами пренебрежения. В домашней иерархии кофейник занимал место, положенное кофейнику, а книжный шкаф - место, положенное книжному шкафу. Например: чайный сервиз из дорогого фарфора выполнял в этом доме функции чайного сервиза, а не семейного идола. Вещи честно и с достоинством служили людям.

Особо близкие отношения сложились у меня с большим, горчичного цвета диваном, который обыкновенно раскладывали для нас на ночь в уютной просторной гостиной. Ленина приносила из спальни одеяла, подушки, постельное белье. Нигде и никогда в своей жизни я не видела такого белоснежного, крахмального, безукоризненно отглаженного, благоухающего свежестью белья! И как хорошо и покойно было засыпать на этих чистых простынях, на этом горчичном диване!

В доме у Радинских неизменно присутствовало ощущение надежности, уверенности в том, что этот мир стоит на крепком основании, что законы добра и справедливости существуют и действуют в нем - потому что есть кому их хранить и выполнять, и потому что хранители законов обладают силой.


На Днепре с Ильей и Наталией Виниковецкими, их дочкой Олей и Славиком Гуревичем. Лето 1981 г.

Редкое сочетание доброты и большой внутренней силы очевидным образом проявлялось в Ленине. Для многих и многих она была авторитетом и опорой в жизни. Если в какой-то вечер она случайно не дежурила в больнице, то ее домашний телефон не замолкал ни на минуту. Ленина давала медицинские консультации и жизненные советы, выслушивала жалобы и вникала в проблемы, лечила и успокаивала. Всегда невозмутимая и серьезная, доброжелательная и ответственная, требовательная, но не властная - сильная.

Виталик Радинский с самого раннего детства был любимцем всей своей многочисленной "мишпухи". Его имя звучало, как пароль, в ответ на который все без исключения лица тотчас же расплывались в улыбке: "Ну, Виталя! Наш Виталя!". Его детские изречения передавались из уст в уста, их постоянно цитировали взрослые люди, потому что это, действительно, было очень здорово: точно, тонко и невероятно смешно! И в детские годы и потом, в течение всей его жизни, мы, его родные, гордилась Виталиком так, словно бы он являлся нашим общим коллективным достижением.

В тот мой первый приезд в Киев Виталику было девять... да, кажется, девять лет. Маленький и хрупкий, он выглядел намного моложе своих сверстников. Смуглый, темноволосый, и подвижный, как ртуть, мальчик казался существом с удвоенным количеством рецепторов. Он постоянно находился в состоянии активного и радостного взаимодействия с окружающим его миром: жадно ловил его разнообразные сигналы и весело на них отзывался. Помню также смутное ощущение тревоги - все таки этот ребенок был еще слишком мал и хрупок...

Во время нашего первого совместного застолья Фима с Виталиком затеяли свою "фамильную игру", к которой мы с Ильей тоже попытались было присоединиться, но очень быстро "стратили", потому что главным правилом этой игры было не рассмеяться. Отец и сын спокойно перекидывались репликами - и больше ничего! Такова была их "радинская" манера шутить - внешне сохраняя полную серьезность. Кто первый не выдержал и прыснул от смеха - тот проиграл. И Виталя, несмотря на свой нежный возраст, держался великолепно. Двое Радинских - это был, просто какой-то фейерверк веселья. При этом их лица сохраняли почти что постное выражение, смеялись только глаза, а мы с Илюшей буквально изнемогали от хохота. Ленина смотрела на своих мужчин со спокойной улыбкой взрослого человека, который наблюдает за резвостями милых умных детей, готовясь остановить их, если они не в меру расшалятся.

В ноябре-декабре 92 года я гостила у Ани с Мариком в Израиле. Туда и обратно летела через Киев, Илюша провожал меня и встречал. В Киеве мы, естественно, останавливались у Радинских. На обратном пути я, захлебываясь от восторга, рассказывала об Израиле, обо всех наших родных, и в первую очередь, конечно, о Виталике и о маленьком Иосифе. Фима требовал подробностей: "Ну как тебе наш мордоворотик"? Он очень часто повторял это смешное слово: "мордоворотик"; он говорил еще: "Йосэлэ", "наш Йосэлэ" - и глаза его сияли. В квартире повсюду были фотографии маленького внука. Я привезла с собой несколько новых, и мы вместе их рассматривали.

Через год с небольшим семья Радинских - Ленина, Фима и его мать, старушка Хана - репатриировались в Израиль. И с тех пор Киев, как уже было сказано выше, для нас опустел...

Наша семья репатриировалась в Израиль в феврале девяносто пятого, и через несколько месяцев, приехав навестить Фиму с Лениной в Хайфе, я с радостью обнаружила их такими же точно, как и прежде - спокойными и радушными. Разумеется, съемная "олимовская" квартира на Адаре - не чета той просторной киевской, но... В этой олимовской квартирке царил тот же порядок и основательность, то же ощущение надежности. И там я снова увидела свой родной, горчичного цвета диван, на котором мне опять так же сладко и покойно спалось!

А первого февраля 1996 года Ленине исполнялось шестьдесят лет. Юбилей праздновали в китайском ресторанчике над Хайфским заливом. Виталику к тому времени уже исполнилось тридцать два года, но он по-прежнему выглядел мальчиком.

Гости съехались со всего Израиля: друзья и родственники, бывшие пациенты Ленины, давно ставшие ее друзьями. Было шумно, весело; все шутили, смеялись, произносили тосты в стихах и прозе. Мне тоже захотелось произнести тост: "За горчичный диван и белые крахмальные простыни! За неизменность добрых вещей на этом свете!"... Но я не решилась - потому что гости были, по большей части, мне не знакомые...

Год спустя - поздним вечером пятого февраля 1997 года мы снова встретились с ними: - на воинском кладбище города Хайфы, на похоронах Виталика...

На шестидесятилетии Ленины. Слева направо: Александр Перлитер, Илья Виниковецкий, Виталий, Аннета, Рада Перлитер, Зинаида Зусман, Наталия Виниковецкая и Анна Виниковецкая . Хайфа. 2.02.1996 г.

Из хроники февраля 1997 года

...Как и в другие дни израильских кошмаров, телефонная связь в стране рухнула. Диктор телевидения просит граждан по возможности воздержаться от звонков, чтобы уцелевшие бойцы (увы! - предположительно уцелевшие) могли пробиться к своим семьям. Справочные номера, тоже объявленные по телевидению, безнадежно заняты. Но в конце концов, поздно ночью Илюшиной сестре Ане все-таки удалось связаться со справочной. Ее внимательно выслушали, переспросили фамилию, имя, поинтересовались, кем она приходится капитану Радинскому и что с его женой, после чего туманно пообещали перезвонить. Тогда Аня с Илюшей поняли: все, надежды больше нет!
Я запрещаю себе думать о нем в прошедшем времени, с тем и засыпаю.

На рассвете нас разбудил телефон - снова Аня. Она сказала, что ночью к Аннете приехали вестники скорби. Мы быстро собираемся и едем в Хайфу...
По левую сторону дороги - море: темная масса вод и рваный ветром горизонт, кажется, будто бы волны идут перпендикулярно к горизонту - такое я видела лишь однажды - в страшном сне. В мозгу все время звучат одни и те же строчки: "... а для звезды, что сорвалась и падает... сорвалась и падает... падает... падает..."... "... о, наши мальчики... наши защитники... как они упали!... горе, горе, горе!.."

В небольшой квартире собрались друзья и родственники Радинских. Час похорон еще не известен. Ждем телефонного звонка - когда сообщат... Тихо переговариваемся, плачем...
– Ну и что же теперь? Скажи!... Зачем тогда все это было? Зачем вся наша борьба? Для чего мы, вообще, дергаемся, суетимся? Зачем?!!
– Может быть, для того, чтобы спросить: "Зачем?"...
Приходят "русские", садятся у стола, пьют водку и плачут; приходят сабры (коренные израильтяне), садятся у стола, пьют воду и плачут. Те, кому не хватает места, чтобы сесть, пьют и плачут стоя...
– "Раньше я думал, что друзей можно найти в школе, в институте... а потом - можно приобрести только собутыльников... Но Виталик стал мне другом..."
– "...в нашей группе он получил на экзамене самую высокую оценку, причем, с большим отрывом от всех остальных. Я подошла к нему и говорю: "Конечно, ты только что после института - у тебя мозги свежие, ты еще не отвык учиться. А у нас уже семьи, дети." Я ведь думала, что он мальчик... А он мне отвечает: "У меня сыну восемь месяцев...""
– "...и в ульпане, и на медицинских курсах, и вообще, в любом месте, окружающие очень быстро обнаруживали, что перед ними просто более высокий уровень " - (для убедительности обозначает уровень рукой) - " но сам он никогда этим не кичился... ни на кого не глядел сверху вниз... Никогда... С ним было хорошо".
На каждый звонок в дверь выходит из своей комнаты старенькая бабушка Хана. Ей девяносто лет, она уже мало что понимает, но беспокоится, спрашивает:
– Это Виталий?
– Нет.
– Нет? А когда же придет Виталий?

Хабнэ

С папой на шестидесятилетии Ленины. Хайфа. 2.02.1996 г.

1997 г.

Квартира Радинских в Хайфе. Один из первых поминальных дней. Мы только что возвратились с кладбища. На столе прохладительные напитки и закуска. Молодежь поехала к Аннете: там будет настоящее застолье, как любил Виталик (благословенна его память). Шестилетний Йосик остался со старшими, он бегает по комнатам с новой игрушкой в руках и отбивается от женщин, которые пытаются накормить его обедом. Ленина что-то делает на кухне. Остальные сидят в гостиной, тихо беседуют, листают семейные альбомы...

Звонок в дверь. Фима в черной кипе и с седой траурной бородкой идет открывать. Из прихожей слышен его голос:

– Добрый день! Вы Роза?... Очень приятно. А я Фима. Проходите, пожалуйста! Вот, садитесь, знакомьтесь - это Роза!.. Роза - это наши друзья и родные.

Пожилая, коротко остриженная женщина усаживается рядом со мной.

– Вы из Полесского? - спрашивает она меня.

– Нет, я из Харькова.

– Роза, она не из Полесского, - подтверждает Фима.

Новая гостья вынимает из сумки письмо в американском конверте и большую пожелтевшую фотографию.

– Фима, это вам. Вы узнаете?

Фима бережно принимает фотографию из ее рук. Я придвигаюсь к нему и вижу старый семейный портрет: отец с матерью и пятеро детей разного возраста. Отец - осанистый и красивый человек, лет, наверное, пятидесяти: у него густая борода, на голове картуз. Мать - полная, миловидная. Среди детей есть совсем уже взрослые. У всех хорошие открытые лица.

– Конечно, узнаю, - отвечает Фима. - Как хорошо, что вам удалось это сохранить!

– Берите, это вам. Берите, берите, у меня дома есть еще одна такая.

– Огромное спасибо.

– Вы помните тетю ..... ?

– Да, конечно, я помню и тетю, и дядю .....

– Тетя ..... - сестра моей бабушки. Вы помните мою бабушку?

– Конечно, я помню вашу бабушку. Ее звали Цыпа. Правильно?

– Да, бабушка Цыпа.

– Ваша бабушка умела заговаривать.

Роза улыбается:

– Да, она это знала.

– Когда мне было три года, - обращается Фима ко всем присутствующим, - я начал заикаться. Меня тогда взяли и повезли в Езеповку, к бабушке Цыпе.

– К бабушке Цыпе? - удивляется Йосик.- Что это за имя такое - "Цыпа"?

– "Цыпа" - это "Ципора" - отвечает Фима, - Ты ведь знаешь, что такое "Ципора"?

– "Птица", я знаю!

– Ну вот. "Бабушка-Птичка". Она что-то надо мной пошептала, и все у меня прошло.

– Как это?

– Вот так, Йосинька. Она знала специальные слова.

– Заговоры, - уточняю я.

– Да-да, она знала заговоры.

Продолжаем рассматривать фотографию.

– Вот это Гриша, - Роза указывает на статного темноволосого юношу. - Он погиб на войне. Кадровый военный, танкист. Его призвали еще в тридцать девятом... или в сороковом. А вот Абраша, он сейчас в Америке.

– А где все остальные? - спрашиваю я.

– Остальные? - Тетю, дядю, младших детей - всех убили немцы.

– А как же бабушка Ципора? - восклицает Йосик. - Она ведь могла их всех заговорить! Почему она их не заговорила?!!!

– Не успела. - отвечает Фима. - Она не успела, Йосинька.

Роза горько улыбается:- "Не успела!"... О, какая страшная смерть!... Было двое маленьких - полгодика и полтора. Немцы разбили им головки о стену. Мать сошла с ума.... - Роза молча смотрит на фотографию).- Вот что я вам скажу - если бы дядя тогда решил уехать, многие бы поехали за ним.

– Ваш дядя пользовался большим авторитетом? - спрашиваю я.

– О! Вся деревня его слушала! А он говорил: "Немцы - такие культурные люди! Их нечего бояться!" Он помнил, какими были немцы в девятнадцатом году.

Фима подтверждает:

– Да, тогда они не обижали евреев, даже, говорят, наоборот. Но кто же мог знать, что это уже совсем другие немцы, что они всех убивают.

– Всех-всех? - глаза у Йосика становятся круглыми. - Даже маленьких тинокот (грудных младенцев)?

– Всех евреев, Йосинька.

... – А вот письмо из Америки, - продолжает Роза. - Они из газет узнали про Виталия. Для них это такое горе! Абраше стало плохо. Они прислали мне ваш адрес и телефон.

– Как они там поживают? - спрашивает Ленина. - Вы ведь недавно были у них в гостях?

– Да была. Осенью. У них все хорошо. Вот посмотрите, на этой карточке мы сняты возле их дома.

– Ого! - восклицаю я. - Ничего себе дом! Это что же, их собственный?

– Их, конечно, а чей же еще?

– По-моему, тут три этажа, - замечает Ленина.

– Нет, не три - у них два этажа с подвалом. Но это такой, знаете, подвал, что если бы у вас здесь была такая квартира, то вы были бы рады. Это Америка...

...Мы говорили с Розой еще довольно долго. Она рассказывала нам о своей репатриации (это было во времена Бен Гуриона), как тяжело было тогда в Израиле; рассказывала о своей недавней поездке в Америку, об американской родне. Потом она собралась уходить:

– До свидания, - сказала Роза.

– До свидания, всего вам доброго.

– Большое вам спасибо! - добавил Фима.

– Так все-таки, кто же здесь из Полесского? - снова спрашивает Роза.

– Никого, Роза, - отвечает Фима, - никого здесь нет из Полесского. Это наши друзья, но все они из других городов.

...Проводив гостью, Фима возвращается в комнату.

– Эта женщина твоя родственница? - интересуюсь я.

– Да, очень дальняя родственница. В Израиле она живет уже давно. А до войны была совсем еще маленькая девочка. Меня она даже не помнит... У нас с ней общая родня в Америке, оттуда ей про нас и написали.

– Вы с Розой из одной деревни?

– Нет. Они жили в Езеповке, а мы - в Хабнэ.

– В Хабнэ?!!

– Ну да. Было когда-то под Киевом такое еврейское местечко - Хабнэ.

– Погоди, погоди! Это же у Шолом-Алейхема есть такой рассказ - "Хабно"!

– Правильно. Это наше местечко.

– Вот здорово! А я-то думала, что Шолом Алейхем просто придумал это название - как Егупец, например... Надо же - Хабно... Но почему тогда Роза все время спрашивала про какое-то Полесское?

– Потому что Полесское и есть Хабнэ. При советской власти его сначала переименовали в Кагановичи, а потом в Полесское.

– Фима, а где была ваша семья во время войны?

– Мы бежали на восток. Папу забрали на фронт. А мама посадила нас, троих ребятишек, на телегу, погрузила вещички - и мы двинулись. Мне исполнилось тогда девять лет, и я был старший. Я был, знаешь -"водитель кобылы". Научился погонять лошадок - так мы и ехали... Я - на облучке, а в телеге - младшие сестрички и мама.

– Бабушка Хана?

– Да, бабушка Хана. Мама Хана. Тогда она была молодая.

– Мама Хана вас всех спасла.

– Да, она нас спасла.

– А папу звали Иосиф?

– Да. Он всю войну прошел "от звонка и до звонка". Мы ничего о нем не знали. Он искал нас, но не мог найти. А когда вернулся с войны, мы уже были в Полесском.

– А где вы жили в эвакуации?

– Мы жили на Волге, в бывшей немецкой республике. Немцев оттуда выселили.

– И что вы там делали?

– Мама работала в колхозе. Она была молодая и сильная. Я помогал ей по хозяйству. Все лето собирал дрова на зиму. Делал крючки, ловил рыбу. Однажды вот такую щуку подцепил - громадную! Но она сорвалась, потому что крючок у меня был самодельный, гладкий. До сих пор помню, как было обидно.

Через несколько дней мы с Фимой продолжили разговор о Хабнэ и о семье Радинских:

– Моего деда звали Борис. Он был в Хабнэ популярной и примечательной личностью.

– А чем он занимался?

– Он, как бы это сказать, был вроде художника. Писал вывески. Очень красивые вывески. И трафареты делал.

– У него был собственный бизнес?

– Ну что ты! Какой бизнес мог быть в советское время! Кустарем он, наверное, числился. Образования у деда, конечно, никакого не было, но талант, видимо, он имел большой. Его отец, мой прадедушка Хаим, был переписчиком Торы. Думаю, что от него дедушка и перенял свои умения... А еще дедушка Борис расписывал церкви и костелы. Святых рисовал, ангелов.

– Еврей-богомаз? Неужели, правда, такое бывало? Это не про него, случайно, написал Иосиф Бродский?

– Богомаз? - Верно! Именно так это и называется: "богомаз"! Впрочем, не думаю, что это про него Бродский написал. Нет... Но у дедушки, действительно, очень красиво получалось. Потому священники его и приглашали. Наверно, думали: пускай себе рисует, а еврейский дух мы потом выведем... Помню, как дедушка приводил меня в церковь, чтобы показать свою работу. Видимо, он ею все-таки гордился. В церковь дед заходил, не снимая ермолки: "Мне можно! - говорил он, - а ты свою шапку лучше скинь!" ... Помню, как он шептал мне, показывая на какое-то изображение: "Видишь: это мамзер!". А еще, помню, там был нарисован Ангел Смерти... такой... с рыжей бородой. Я потом дома его рисовал цветными карандашами... рыжую бороду.

Видимо, у дедушки был большой талант... Он и дом себе сам построил. Большой дом. Собственными руками построил и по собственному проекту. В доме были сени, которые осенью превращались в сукку: поднималась крыша, а под ней была решетка из деревянных брусков, через которую было видно небо. А еще он сделал в своем доме расписную комнату: обтянул стены мешковиной и расписал масляными красками. Мы в этой комнате жили.

Вообще, в нашем местечке дед был видным человеком. Он даже вырезал специальные трафареты для райкома партии. Тогда ведь каждый старался у себя красоту навести. В те времена на весь район был единственный автомобиль - в райкоме. Когда мама меня родила, этот автомобиль послали за ней в больницу. Всего-то полтора километра от дома, представляешь! - а меня везли в автомобиле, и все местечко на это смотрело!

– И что с ним потом стало, с дедушкой?

– Убили немцы. И его, и бабушку - как и всех, кто оставался в Хабнэ.

– Почему же он не уехал?

– По той же самой причине - он знал немцев по прошлой войне. Говорил, что все кругом обижали евреев: поляки, например, бороды им резали, а немцы, наоборот, защищали.

– А как же мама, все-таки, решилась уехать?

– Знаешь, был у нас в селе такой Лэйбэлэ-Треффер. "Треффер" на идиш - это "гадатель". К нему даже издалека приезжали люди, чтобы спросить совета - он умел предсказывать будущее. Так вот, он встретил мою маму на улице и сказал:

– Что ты тут еще делаешь, молодая!!! Бери детей и беги отсюда!

– Поэтому мама уехала?

– Да нет, не думаю, что именно поэтому. Она и так уже собиралась.

– А что стало с Лэйбэлэ?

– Погиб вместе с остальными. Он был уже старый, и у него была парализованная жена... не было сил бежать.

– А как же вы осилили дорогу, чем питались?

– О, это было необыкновенно урожайное лето, в сорок первом году! Всего уродилось вдоволь. Беженцы объединялись в небольшие группы, по ночам жгли костры, готовили еду. Было очень вкусно... Вот только до сих пор не люблю чай с запахом дыма... Я хорошо научился править лошадьми... Корму для них тоже было достаточно. А когда мы доехали до станции, то сдали лошадей и погрузились в вагон.

– Что значит "сдали"? Я думала, это были ваши лошади.

– Нет, нам их выдало государство, чтобы мы могли эвакуироваться. Все было организовано.

– После войны вы сразу же вернулись в Хабнэ?

– Да. Там остался дедушкин дом.

– А что там еще осталось? Дедушкины росписи? Церковь, костел? А синагога там тоже была?

– Конечно, синагога там была, и не одна... Это было замечательное место, Хабнэ...

– Там живет еще кто-нибудь из родни?

– Нет, там, вообще, почти уже никого не осталось. Только считанные люди, которые не захотели оттуда уезжать.

– ?

– Потому что теперь - это "Зона"... Радиоактивная зона - там ведь рядом Чернобыль...

Еврейское кладбище в в Ясинях,
Западная Украина.

О нем говорили:

1997-98 гг.

"...тот, кто общался с Виталием хотя бы один раз, не забудет его до конца жизни..."

"... у него был друг, сабра в нескольких поколениях; который участвовал в войнах Израиля, был ранен... Виталий как-то сказал ему: "Это твоя земля, потому что ты полил ее своей кровью. А я - нет..."

"Он был мал, но велик!" - сказал кто-то из его израильских коллег.

"Его влияние было благотворно..."

"... он всего хотел..."

"...он много отдавал, слишком много отдавал..."

"Виталик очень любил застолья и застольные песни. На последнее седьмое ноября он всю ночь пел революционные песни, которым научил его дедушка Иосиф - "бывший будущий раввин""...

"Доктор Радинский был хладнокровным врачом. В самых тяжелых ситуациях - скептичный, хладнокровный, с широким мрачноватым взглядом на вещи..."

еще говорили:

"...уверенный в себе, всегда принимающий ответственность на себя, умеющий ориентироваться в критических ситуациях..."

"... единственный хирург, который никогда не выходил из себя на операциях, никогда не кричал. Мы (операционные сестры) очень многому у него научились..."

"... он давал нам чувство уверенности, надежности..."

"...На самом деле, он прожил не тридцать три года, а, как минимум, в два раза больше..."

Март 1997 г. Тридцать дней после столкновения вертолетов:

Панихида на военном кладбище Хайфы.

...Я отошла от окружавших могилу людей и двинулась по широкой аллее в сторону старых захоронений: 73 год - война Судного дня. Сколько здесь могил!..

...Все надгробия на воинских кладбищах Израиля - одинаковые. По периметру они облицованы одинаковым светлым камнем. Из плоскости облицовки обязательно выступает некое подобие ступеньки. Говорят, это для того, чтобы, когда придет Машиах (Мессия), и все мертвые оживут, им было легче подняться Ему навстречу...

...далее - кладбищенская ограда. Если встать на цыпочки, то за оградой можно увидеть море. Но даже если не видеть моря, то все равно постоянно слышна его живая пульсация. А с противоположной стороны - зеленые склоны горы Кармель. Покой и тишина...

– Ну, где же ты, где? Отзовись, пожалуйста, подай хоть нам какой-нибудь знак!

Ничего. Только прекрасный маленький ястреб планирует в прозрачных высотах предвечернего неба...

...По окончании церемонии выходим за ограду. Люди стоят группами, беседуют, вспоминают прошлое. Одна из женщин восклицает:

– Вот все тут говорят, какой он был талантливый, какой он был замечательный врач... Так ведь это же все он получил от матери! Я лежала у нее в отделении, и я вам просто не могу передать, что там было: какой она человек, какой она врач!

Дома с мамой. На каникулах в Киеве. 1981 г

Из разговоров с Лениной и Ефимом Радинскими

Ленина:
– Лева хочет меня утешить, он рассказывает мне про духовный мир. Он говорит мне о том, что я всегда знала... более того - я действовала в этом мире. Для меня духовное и физическое - одно целое. Я пыталась объяснить это Виталику и другим молодым врачам. Кроме мастерства, кроме квалификации, должна присутствовать душевная связь с больным человеком... Духовный мир всегда был для меня такой же реальностью, как и физический. Это не значит, что я религиозный человек. Для меня это просто был реальный мир. "Лечение добром" - это то, чем я занималась всю жизнь... Я знаю, что мои коллеги считали меня не совсем нормальной. Но по этому принципу я строила работу в своем отделении. Для многих это было непривычным: "Как? Не получать никакой материальной выгоды?!!" Но в моем отделении так работали все, и теперь им, по крайней мере, есть, что вспомнить...
...Да, я была счастливым человеком. Мне было в радость все, что я делала. В любом пустяке я находила радость. Все удивлялись, как много я успевала - но мне не было трудно.
Теперь, когда я вспоминаю прошлое... все так призрачно... все прошло.

– ...С врачами в армии постоянная проблема... Что, разве не хватает в Израиле врачей? Вроде бы с избытком. Но в большинстве своем это женщины. А женщину в Ливан не отправишь. А врачей-мужчин: опытных, но еще не старых, совсем не много. Каждый такой врач на вес золота. Потому их меняют каждые десять дней... Виталик, конечно, знал об этом. Он говорил, что иногда отправляют в Ливан совсем еще "зеленых", только что окончивших институт врачей, а это неправильно. Но что же делать? Он понимал, насколько он нужен в Ливане...

– Виталик был фаталист, он любил повторять "кэcмэт" - по-татарски "судьба"... Кэcмэт...

В гостях у родителей на улице Кинерет.

Хайфа 1995 г.

– Он часто испытывал судьбу - как будто пытался нащупать грань, за которой обрыв... Говорят, садился пьяным за руль: специально, чтобы поглядеть, что из этого выйдет.
– Он знал, что это произойдет. Когда мы пришли потом в банк, оказалось, что он заранее обо всем распорядился.

– Виталик возражал против нашего приезда в Израиль: "Только в случае смертельной опасности! Зачем пополнять придонный слой?" Он думал, нам будет тяжело переносить потерю социального статуса. Но когда убедился, что мы не жалуемся и не плачем, принимаем все спокойно, он тоже успокоился.

– Самое большее, что мы можем сделать для своих детей - это дать им возможность жить их собственной жизнью...

– ...я хотела, чтобы он был сильным...

– После его гибели я слушала многих, очень многих людей... я узнала о нем то, чего не знала прежде... И поняла, что мой сын вырос именно таким, как я хотела...

– Я всегда говорила с Виталиком обо всем... Помню, в третьем классе, он очень плохо ел. Но когда я рассказывала ему о больнице, об операциях, он слушал и глотал - настолько ему было интересно. Виталик постоянно слышал дома медицинские разговоры, бесконечные звонки по телефону; он понимал, он чувствовал, что это значит - ощущение нужности, востребованности.

Когда я побывала на его басисе - там, у ливанской границы - то подумала, что на месте Виталика я бы тоже ходила в Ливан... Это ощущение нужности...

– Когда Виталий привез Аннету к нам в Киев - еще невестой, знакомиться - она выглядела ребенком. Я сказала ей: "Аннета! Подумай хорошенько! Тебе будет с ним очень трудно... Но никогда не будет скучно..."
Позже, перед их свадьбой, я сказала Аннетиной маме: "Не волнуйтесь, Зинаида Львовна!" Она мне ответила: "А я и не волнуюсь! Я ведь знаю Виталика!" Я тогда подумала: "Если бы она его знала, она бы волновалась".

Однажды Ленина спросила меня, помню ли я сказку из "Капитанской дочки".
– Какую сказку?
– Про ворона и орла, которую Пугачев рассказывал Гриневу. Помнишь? Это калмыцкая сказка…
– Да-да, что-то припоминаю… Но, в общем, довольно смутно… Я "Капитанскую дочку" в школе читала, а после ни разу не перечитывала. Там, кажется, речь идет о том, сколько лет жить на свете: триста или тридцать… Правильно?
– Не совсем... Тридцать три года… Мы с Виталиком очень любили эту сказку. Обсуждали ее. Помню, он был еще ребенком, лет тринадцати, и мы говорили о том, какую бы жизнь он выбрал, если бы мог выбирать: жизнь ворона или жизнь орла. И он ответил тогда, вполне серьезно, что выбрал бы жизнь орла: пускай всего тридцать три года, но питаться живою кровью…
Вернувшись домой, я открыла "Капитанскую дочку" Пушкина и нашла в ней сказку про ворона и орла. Вот эта сказка:
" – Слушай, - сказал Пугачев с каким-то диким вдохновением. - Расскажу тебе сказку, которую в ребячестве мне рассказывала старая калмычка. Однажды орел спрашивал у ворона: “скажи, ворон-птица, отчего живешь ты на белом свете триста лет, а я все-на-все только тридцать три года.?” “Оттого, батюшка ,- отвечал ему ворон, - что ты пьешь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной”. Орел подумал: “давай попробуем и мы питаться тем же”. Хорошо. Полетели орел да ворон. Вот завидели палую лошадь; опустились и сели. Ворон стал клевать да похваливать. Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: ”нет, брат ворон, чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью - а там что Бог даст!”
Какова калмыцкая сказка?"

В гостях у родителей на улице Кинерет. Хайфа 1995 г.

Из записей 2004 г.
Доктор Бест, заведующий отделением грудной хирургии больницы "Рамбам", на кладбище в день поминовения:
– Перед тем, как уйти в свой последний милуим, Виталий зашел ко мне попрощаться. Обычно, он никогда этого на делал. Я сказал ему:
– Виталий, подумай: пора тебе уже бросить курить. Ты сам знаешь, к каким последствиям это приводит. Он ответил мне:
– Не беспокойтесь! Я умру не от сигареты...

– Однажды я приехала к Виталику в гости (кажется, они тогда еще жили в Цфате). Йосик был совсем маленький - около двух лет. Сплошное очарование. Вы же помните этого ребенка? А Виталик, как всегда, был с ним строгим, ироничным. Я не выдержала и сказала:
– Виталик! Разве ты не понимаешь, какая это радость, какое чудо у тебя есть? И тут он моментально весь просиял:
– Понимаю. Конечно, понимаю!
Я хочу сказать, что эта его ироничность была всего лишь маской...

– Да, я знаю. На самом деле, Виталик не был таким уверенным в себе человеком, как это могло показаться тем, кто мало его знал. Он "мандражировал" буквально перед каждым экзаменом, и каждый раз говорил: "не сдам, не сдам". Он говорил это совершенно искренне - при том, что всегда сдавал все экзамены с первого раза и с прекрасными результатами... Его скептичность, ироничность, его резкие шутки - все это было лишь маскировкой, способом самозащиты. Виталик с детства отличался застенчивостью; он, вообще, был ранимым человеком, но старался это скрывать.

– Виталик говорил, что первые полтора года в Израиле были для него такими тяжелыми и напряженными, что впоследствии он даже не мог вспомнить, что, вообще, тогда происходило. Просто не мог вспомнить... Как-то раз зимой - он тогда уже работал в Рамбаме, в Хайфе, а мы с Йосиом еще жили в Цфате - случился такой сильный снегопад, что в нашем районе перекрыли дороги и объявили об этом по радио. А с Виталиком тогда работал один "русский" парень - их двоих взяли на стажировку в отделение грудной хирургии, а потом оставили одного Виталика... И вот этой ночью кто-то позвонил к нам в дверь. Я даже испугалась, подошла к двери и спрашиваю: "Кто там?"
– Инсталятора вызывали? (слесаря-сантехника)
– Какого инсталятора?
Оказалось, это Виталик. Он приехал вдвоем с тем "русским" хирургом.
– Да как же вы добрались? Ведь все дороги перекрыты!
– Правда? А мы и не заметили!

– Ленина всегда была для Виталика большим авторитетом. Когда уже здесь, в Израиле, моя дочка Вита серьезно заболела, и стал вопрос об операции, на этот счет возникли разные мнения. Я не знала, как поступить: делать операцию или не делать. Виталик позвонил мне и сказал:
– Спроси у моей мамы. Как она скажет, так и сделай.

– Знаете, Наташа, вы все для Виталика очень много значили. Я имею в виду не только вашу семью, я имею в виду всю его большую родню. Чувствовалось, что за ним всегда это стояло.

Его шутки

Шутки Виталика... У меня было намерение собрать и пересказать все, что я помню. Ведь бывает, что даже сейчас мы вспоминаем и смеемся. Даже Фима с Лениной смеются. Но как отделить шутку от контекста живой беседы! Это все равно, что вынуть яркий камушек из моря - на воздухе он сразу же потускнеет.

"... негигиенично..."

Когда в июне семьдесят третьего года мы с Ильей снова приехали в Киев, на этот раз уже молодыми супругами сразу после нашей свадьбы, мы естественно, отправились навестить Радинских. Это была моя вторая встреча с Виталиком, напоминаю - ему было тогда девять лет. Мы все сидели за столом, разговаривали. Потом Виталя отозвал Фиму в сторону и сказал ему шепотом:

– Папа, это нехорошо, что у Наташи такие длинные волосы. Ей нужно постричься.

– Почему, сынок? Ведь она и в прошлый раз была с такой же точно прической. По-моему, ей так неплохо.

– Э, в прошлый раз она была девушка, а для замужней женщины это негигиенично!

"...Гой еси..."

Летом восемьдесят первого года мы с Илюшей и нашей семилетней Олечкой отдыхали на Десне. По дороге домой остановились ненадолго в Киеве, у Радинских. Виталику к тому времени еще не исполнилось восемнадцати; но он уже был студентом второго курса Челябинского мединститута и приехал домой на каникулы. Мы провели с ним вместе незабываемый день. Гуляли по городу, Виталик показывал нам "свой" Киев, в то лето особенно ухоженный и красивый (как раз праздновали его 1500-летие). С Виталиком было весело и хорошо. До Чернобыльской аварии оставалось еще несколько лет, и мы купались в Днепре. На берегу Виталик закурил сигарету: "Не следует об этом слишком распространяться. Надеюсь, вы меня понимаете?" На пляже с нами был еще мальчик-подросток, которого Виталик представил нам, как своего родственника (со стороны Радинских).

Вечером того же дня, когда для нас с Илюшей уже разложили в гостиной горчичный диван, и мы стелили на него крахмальные простыни, Виталик вернулся домой с каким-то своим другом-студентом, и они вдвоем расположились на кухне пить чай. Дверь из гостиной в коридор оставалась открытой. Видеть ребят мы не могли, но их беседу слышали прекрасно. Шутки летели от одного к другому, словно мячики, но никто из них ни разу не рассмеялся: смеялись только мы с Илюшей, но беззвучно - чтобы не спугнуть друзей.

– Кстати, как ты думаешь, - спросил Виталика его товарищ, - кто был по национальности Илья Муромец? Мне говорили, будто бы он еврей.

– Ну что ты! - серьезнейшим тоном ответил ему Виталик. - Там же ясно написано: "Ой ты гой еси, добрый молодец!" На этом месте я просто рухнула на диван, не в силах сдерживать хохот...

Американский чемодан

В декабре-ноябре девяносто второго года, как уже было сказано выше, я гостила у Ани и Марика в Израиле. Ездила по разным городам, навещала друзей и родственников, которые к тому времени уже успели репатриироваться. Из Америки приехала на недельку моя близкая подруга Наташа Винарская, тоже бывшая харьковчанка. Она привезла с собой огромный чемодан с подарками - для меня и еще для нескольких харьковских друзей. С этим чемоданом Наташа прибыла к своим приятелям в Хайфу. Там мы с ней и встретились - впервые после долгой разлуки; вместе провели чудесный день, а ночевать меня пригласили к себе молодые Радинские. Виталик тогда уже работал хирургом в больнице "Рамбам" и называл себя одним из тех, кому повезло.

Возле любимого автомобиля. 1992 г. Хайфа.

Вечером он приехал за мной к Наташиным приятелям на новеньком, недавно купленном автомобиле. В России Виталик машину не водил и чувствовал себя за рулем еще не слишком уверенно. Ему уже было около тридцати, но он все еще выглядел мальчиком - усталым, но мальчиком. Его смуглое лицо казалось бледнее обыкновенного - я знала, что у него сейчас очередное обострение язвы. Огромный чемодан на колесах, набитый американскими подарками, не вызвал у него положительной реакции:

– Ого!

Молодые Радинские жили тогда на съемной квартире в довольно старом доме - на крутом Хайфском склоне. Виталик ухватил американский чемодан, явно не рассчитанный на эксплуатацию в горных условиях - потому что от его колес здесь не было никакого прока - и потащил его наверх.

Мы взбирались по каким-то лесенкам, ступенькам и площадкам. Лифта в доме не было. Я суетилась и причитала, пытаясь забрать у Виталика чемодан или хотя бы помочь его нести. Мы с Виталиком были, примерно, одного роста, и я, как нормальная советская женщина, была неплохо приспособлена к перетаскиванию грузов. Но как я ни пыталась ему это втолковать, Виталик только мрачно отшучивался, но к чемодану меня не подпускал.

На другой день Аня с Мариком пригласили Наташу Винарскую к себе в Кфар Сабу. Вместе с тем же огромным чемоданом Виталик привез меня на автобусную станцию. Был поздний вечер. Наташу провожали ее приятели, все вместе мы дожидались нашего автобуса, а когда он, наконец, подошел, Виталик наклонился, открыл дверцу его багажного отделения, и загрузил туда наш драгоценный чемодан.

– Виталечка, - осторожно спросила я, - может быть, позвать водителя и попросить, чтобы он запер дверцу?

– Здесь ничего не запирается.

– А что, разве в Израиле не воруют?

– Еще как воруют.

– Так что же делать?

– Как это что? Постарайся сесть поближе к багажнику и все время внимательно смотри в окно, особенно на остановках.

– Ну?

– Если увидишь, что кто-то побежал с большим чемоданом, то будь уверена, что это твой.

"...процессор работает..."

В августе девяносто шестого года наша племянница Виточка Ситницкая выходила замуж, и к ней на свадьбу приехал из Америки старший сын моей подруги Наташи - молодой компьютерный гений с отрешенным лицом. Я познакомила их с Виталиком, и потом, отойдя в сторонку, тихонько сказала:

– Виталик! Обрати внимание - он гениальный!

– Я знаю, - ответил он

– Откуда ты можешь знать?

– Так это же видно.

– ???

– Видно, как процессор работает, хоть на дисплее не отражается ничего...

Доктор и война

С Олей Виниковецкой на свадьбе у Эдика и Виты Бортниковых. Раанана. 8. 08. 1996 г

К моменту гибели Виталика мы с Илюшей были совсем еще новыми репатриантами - не успели прожить в Израиле и двух полных лет.

Виталик называл абсорбцию нашей семьи образцовой. Действительно, с самого начала у нас все складывалось удачно. Мне очень нравилась моя новая страна, и в первое время я совершенно не отдавала себе отчета в том, что здесь идет война - хотя об этом писали в газетах, рассказывали по радио и телевидению, об этом говорили мои сотрудники на работе и т.д.; к тому же, я постоянно видела на улицах вооруженных людей в армейской форме. И тем не менее, война все еще оставалась для меня чем-то абстрактным: ведь в моем прежнем жизненном опыте ничего подобного не было.

Еще в девяносто втором году, когда я приезжала в Израиль в гости, Виталик говорил мне:

– Здесь война, здесь постоянно идет война - мы все время оперируем раненых.

Позже, в августе девяносто шестого года он рассказывал мне о том, что происходит в Ливане - к тому времени он уже не раз успел там побывать:

– Ты знаешь, невозможно к этому привыкнуть... этот контраст - за какие-нибудь полчаса из войны переносишься в мирную жизнь. Там война - а здесь, на расстоянии получаса езды - девушки, цветы... Представляешь?

– Что значит "война"? Разве для доктора тоже война?

– А как же! И для доктора тоже... Вот ночью выходит отряд на операцию. Темно. Ничего не видно. И не знаешь, откуда ОНИ появятся... Правда, доктор во втором ряду.

– Страшно?

– Ого! Так страшно, что хочется грызть ствол автомата...

Он взглянул на меня, засмеялся и для убедительности прищелкнул несколько раз молодыми крепкими зубами. ...Так он шутил...